Новый мотор называется «Далекий»2. Его 34-х футовая длина места дает значительно больше чем можно это себе представить. И он слишком высок, чтобы казаться длинным; под высокой блестящей палубой, по которой так приятно ходить босиком, целый ряд сооружений. Здесь каюта с раскладным столом и двумя диванами, гардеробом, полками для книг и шкафчиками для бумаг и документов. Четыре широких окна с зеркальными стеклами открывают чудесные четкие панорамы, которые так любит менять «Далекий». В машинном отделении, где с мягким, бархатным стуком работает трехцилиндровая машина, — уборная, ледник, приспособление для кухни, две раскладных постели для прислуги. Красное дерево, дуб, сосна, блестящая медь обшивки — чудесная работа, чистая и точная до того, что кажется легкой. Точно кто-то, играя или увлекшись красивой возможностью, легко, дощечку к дощечке, осуществил неясный, но красивый замысел.

Долго стоять на месте, в тихой заводи острова Бьорке «Далекий» не может. Его тянет море и тот жюль-верновский лабиринт островов и моря, который называется Финляндскими шхерами. Пустынные таинственные острова с их высокими остроконечными елями, каменистые проходы, лагуны, новые острова с их каменными наростами, вздутостями, отполированными ледниками — без конца можно путаться и жить в островах, выбегая временами и не совсем ожиданно под волну открытого моря.

Но тот, кто стоит у руля, не должен упускать ни одного движения мотора, ни одного шага из пройденного пути: камни, мели и целые острова лежат невидимо под самой поверхностью воды, на глубине одного-двух футов. И засадить на камень 300 пудов свинца и железа, которые так легко несет в себе «Далекий» — это в лучшем случае погубить мотор. И тот, кто держит руль, держит перед собой и нарту. Вехи на внутренних фарватерах в большинстве случаев унесены весенним льдом и их не возобновили, а береговые знаки — выкрашенные в белую краску камин — вполне сохранились. Но береговые знаки не играют той роли, какую играют вехи. Значение же внутренних фарватеров весьма велико: здесь ходят крупные торговые лайбы, и где, как не здесь скитаются те пять тысяч яхт, которые зарегистрированы яхт-клубами.

Я не узнаю себя Иду к светлеющему заливу, яркому, как солнце, блещущему серебром за густою сенью деревьев — иду, еле сдерживая шаги: так легко идется под гору, таи неудержимо влечет к себе серебряный залив. Два дня тому назад а Гельсингфорсе, ошалевший от зноя и сутолоки, я сидел, ожидая парохода; а еще два дня назад я шлялся по Невскому, худосочный горожанин, тусклый, вялый, никчемный. Менее суток пути — и я в сердце Финляндских шхер, в лабиринте причудливых островов, проливов, лагун, мыса в отмелей. А камыши, зеленой лентой облегающие острова! а раскаленные солнцем, гладкие плиты гранита! какое солнце! какое небо! а воздух!

Все замерло, все затихло, и слит, как для полета раскинувшая широко паруса, стройная четко обрисованная лайба. Нет, идет, но медленно. как часовая стрелка. Можно обойти весь остров и, вернувшись, посмотреть: стояла раньше на фоне пристани Сени, а теперь продвинулась дальше и стоит, загородив собою зеленую прогалину на том берегу. Громадная: с лодки смотреть — целые горы парусов, тяжелых и важных, поднятых еще в Або, в Ревеле, если не в самом Стокгольме.

Израненную давними ледниками, истерзанную землю теплым плащом покрыли леса. Всюду леса: гора — покорно поднимаются в гору, камень — мускулистыми корнями обвивают его, спускаются к морю, и озерам, в долины. Остроконечные ели придают островам характер отдаленных рыцарских замков.

Со всех сторон зазвенела сверкающая сталь залива. Но выхожу на мостки, стою, слушаю — тихо. Это кажется, что залив звенит. Сверкает льет серебром и золотом. В расплавленной массе, с прыгающими зайчиками по бортам, стоит, неприметно покачиваясь, белый мотор.